Былое и думы

К

ак же неблагодарны мы. Как часто торопимся выносить за
пределы памяти имена людей, причастных к нашей общей
судьбе. К этой мысли меня приблизили записи в старых
блокнотах, где я нашла и это имя - Александр Игнатьевич
Пасиковский...

Десятилетия позади. Но и сегодня на памяти мысли его, к которым хотелось бы прикоснуться, потому что в них раздумья о тех, кто самую тяжкую ношу становления нашей жизни принимал на себя.

Впервые мы встретились с ним на "пике" его судьбы. Две крупные даты окольцовывали ее - 70 и 50. Последняя в пору встречи с ним отсчитывала годы пребывания в партии. Стол был завален ворохом "адресов", писем, открыток, телеграмм. От сослуживцев, друзей - от всех, кто помнил и помнит. В них тоже речь шла о прожитом. А передо мной сидел человек, в котором, казалось, ничто не истребило время. Светло и непринужденно текла его мысль, талантливо подчиняясь поразительной памяти. Всматривалась в него и все больше убеждалась, что юность, закаленная на первых вахтах ударничества среди питерских рабочих, в нем жива. Хотя жизнь обжигала. И - не раз. И не сулила затишья. Итог этот на одном из его юбилеев вобрала фраза: "Из пятидесяти партийных лет сорок пять провел в борозде".

Уже зная многое в его судьбе, на одной из последних встреч спросила:

- Какой из дней был самым светлым в жизни?

Ответил:

- День Победы.

Еще спросила:

- А самыми тревожными?

Ответил:

- Дни и ночи войны. Впрочем, были и другие в преддверии этого ненастья. На долю людей моего поколения выпало немало тревожных событий. И, наверное, нет нужды прикрывать их в книге памяти или просто обходить. О тревогах и радостях жизни надо говорить правду. Ложь безнравственна по отношению к живым и мертвым. Как говорится, не дай нам Бог, помнить только триумфы. Все пережитое - живая ткань истории.

"Живая ткань": Как точно сказано.

В узлы ее стягивало время.

Короткие сборы. И вот они, теперь уже легендарные политотдельцы на полках холодных вагонов мчались в далекую Молдавию, где надо было помогать выпрямлять искривленную в коллективизацию линию. Что знал, что мог знать он, уроженец Санкт-Петербурга о колхозах и людях земли? В общем и целом - немного. Но точно знал другое, что он на ней - не единственный. Тысячи детишек попрошайничали в их питерских подъездах, плясали за кусок хлеба на привокзальных платформах, с разинутыми ртами стояли и на первой южной станции у распахнутого чемодана, где всю дорогу колотились банки консервов, которые он тут же им роздал: И потому безотлагательным, как приказ. Было слово "Нужно!" Нужно сделать все, чтобы у страны был хлеб.

Теперь это далекая быль. Быль, когда-то рассказанная очевидцем, который до наших дней не дожил:

- Помню, была темная ночь. - Это из его воспоминаний. - Небо в свинцовых тучах. Черные силуэты деревьев в стороне. А впереди - огонек "летучей мыши". Высветил провожатый наш ночлег. Оставил. Переночевали. Осмотрелись: кругом степь да степь: Тут при МТС и стали создавать политотдел. На меня возложили ответственность за комсомольскую работу.

Трудной была первая весна. Левацкие искривления партийной линии в коллективизации принесли немало бед. В "Правде" была опубликована статья о них в местных хозяйствах - "Хлеб в скобках". Словом, ушли в себя, замкнулись люди. Не утихали саботажники. Срывали замки. Опустошали амбары. Жгли семена. В одном месте зарубили охранника. Хоронили с оркестром. Впервые в этих местах.

Политотделы тогда отвечали за все. За сев и намолоты, надои и настриги. Но главным в их заботах был человек, его настрой. До петухов толковали с мужиками. Гостиниц тогда не было. Неделями жили, где придется. В беседах этих и раскрывали их глаза на правду. Что касается собственной неосведомленности, тоже было. И как тот "герой", тоже яловую корову могли к породе отнести, зябь "зябликовым полем" назвать. За науку крестьянину спасибо. Кстати, люди земли деликатны и очень отзывчивы на чуткость. И будь ты трижды горожанином, если видят, что к их заботам тянешься, никогда не обидят недоверием. И мы старались тем же отвечать. Написал я в Ленинград. Прислали мне ребята несколько сот карточек форматом с "визитку". Вписывали туда имя, ставили печать и вручали в страду ударникам. Как-то, годы спустя, встретил старожила села, в котором это начинали. Вспомнили бессонницу первой политотдельческой страды, похлебку из лебеды, первый хлебный обоз, который под красным флагом уходил на элеватор. Ну, а потом достает он эту самую "визитную карточку". "Храню, говорит, как первую дорогую награду".

И что примечательно. Никаких сетований на судьбу. Сам бы в это не поверил, если б, похоронив мать, не нашел в ее ленинградской квартире чудом сохранившиеся письма из Молдовы. Что ни строка, - лирика! Откуда? У самого ни кола, ни двора, снятая с петель дверь под боком, армейская сумка в головах: Но об этом ни слова. Впрочем, ложь ведь была святой.

Тут, не обрывая нить воспоминаний моего собеседника, хочется напомнить и вот о чем. Каждая страница его дальнейшей судьбы до хрестоматийности схожа с судьбами многих. После упразднения политотделов он был назначен секретарем райкома комсомола. Снова - мазанка, табуретки вдоль стены, полушубок поверх. И - короткие передышки. Хлеб. Хлеб. Хлеб: Не забывал, чем пахнет он и на новом перегоне. Но были и другие заботы. Строительство школ и библиотек, пионерских лагерей и клубов. Этим жил и потом, работая в Молдавском обкоме комсомола и Тираспольском горкоме партии - в городе, где только поднимался фундамент теперь известных предприятий и где в глинобитных сараях уже ставились рекорды, рождались первые стахановцы.

И на исходе жизни Александр Игнатьевич хорошо помнил всех, причастных к началу. Называл десятки фамилий. Это по его просьбе в блокнот легли имена людей разных судеб, но равных в праве сказать о себе:

Мне в этой жизни
В общем повезло.
Я знал ее и крупно, и подробно.
И рад тому, что это ремесло
Созданию истории подобно.

И в его судьбу война врезалась стоящими рядом двойками в календаре. На пороге ее спасали то, что могли, уничтожали то, что не могли спасти.

- Город покидали с чувством личной вины за вражеское нашествие, - говорил он мне. - Мимо громыхали забитые людьми вагоны. Их догоняли воздушные тревоги и взрывы. Полуторка, на которой я вез архив, все время находилась под обстрелом. Мы ехали в Курский обком партии. Возвращаясь в те далекие годы, часто думаю. Если бы тогда кто-то решил отыскать самую разноязыкую пядь земли, он бы нашел ее здесь. Тут собрались русские и украинцы, грузины и армяне, молдаване и цыгане: Всех не перечислить. Дети разных народов. И дети эти приняли на себя тяжелейшую ношу. Хотя и сами доставляли немало хлопот. Как-то в посевную раздается в райкоме звонок: пропал обоз с зерном. Оказывается, первый возница - подросток уснул. Уснули и другие ребята. Лошади наелись протравленного зерна. И тут же на дороге пали. Пришлось из положения выходить. Хотя с заменой было трудно. Лучших коней район отдал в армию. Кстати, и формировали все для нее мы. Шили обмундирование, сбруи, отгружали овес.

Когда война пришла и сюда, создали партизанский отряд. Позже - возвратились обживать оставленные нами пепелища.

Возрождение: Оно вбирало все - тепло и свет, строительство и голос родины. Пока не восстановили радиолинию, сводки информбюро принимали по единственному на весь район приемнику и размножали на машинке. Опять пахали. Сеяли. Жали. Пожинали не только свои плоды. Земля была напичкана минами. Каждый день гибли? И кто? Сироты да вдовы. Впрочем:

Война обходилась со всеми жестоко. Жгла огнем. Разрушала взрывами: Я видел ее разрушительный след, возвращаясь в Молдову. Первый город на нашем пути - Бендеры. Он походил на кладбище. Есть мертвое море. Есть мертвая пустыня. Это был - мертвый город. Бурьян по пояс. И ни одной крыши над головой. С трудом разыскали для ночлега единственный дом под кровлей.

Надо было все начинать. Мост был разрушен. Электростанция взорвана. Железнодорожное полотно порвано шашками на каждом втором шагу. На этом этапе становления еще раз убеждался, как священна ненависть наших людей к осквернителям родной земли, как неистребимо желание скорее следы эти с лица ее стереть. Где брался дух? И - силы? Работали круглосуточно. При факелах. Спросили бы вы тогда железнодорожников Дмитрия Даниленко, Дмитрия Ляхова, Дмитрия Матвеенко, которые, срезая обрывы, по метру стыковали рельсы, лезли в топки паровозов, чтобы скорее возвратить их в строй, всех, кто вручную забивал сваи моста и перетаскивал на себе фермы, что двигало ими? Зарплата? Ее не получали. Бронза славы? О ней не думали. Все жили по законам бескорыстия и самоотверженности. Великие рядовые партии. Великие наши беспартийные.

- Александр Игнатьевич, - был в том давнем диалоге и такой вопрос: - рядом с величием духа не приходилось и тогда сталкиваться с его нищетой?

- Как не приходилось? - услышала в ответ. - Как-то приходят ко мне: "Что делать? Верующие, ни с кем ничего не согласовав, восстанавливают разрушенную в войну церковь":

Еду в село. Прошу показать проект. Председатель церковной двадцатки показывает. Объясняю, что его нужно узаконить и что мы не имеем права, возводя объект на чей-то глазок, подвергать жизнь людей опасности. Тут выходят на круг двое и, не выбирая выражений, на меня. Нутром чувствую: никакие они не верующие. Скорее - заинтересованные в деле "шабашники". Спрашиваю одного: "За веру стоишь, а "Отче наш" знаешь?" Молчит: Я читаю. А "Верую во единого Бога" можешь прочесть? Молчит: Я опять читаю. Мать у меня верующей была. Спасибо ей за эту науку. Короче, выдержал натиск. Но не об этом речь. О другом. Когда начали разбираться, выяснилось, что проект для церковной двадцатки в сговоре с ними сделал один райкомовский работник: за три тысячи: Случай этот на всю жизнь в душу запал и стал предостережением.

И досаднее всего, что подобных фактов с годами становилось все больше. В последние годы я работал в ЦК компартии республики в одном из отделов. К нам приходили письма. В них - тревога: Где-то руководитель строит себе коттедж, имея шикарную квартиру, где-то, заботясь о собственной славе, занимается очковтирательством, где-то, используя обретенные льготы, использует их для родных и близких. Где-то:

Всегда думал, как же много этих "где-то". Помнил, какими были эти люди вчера, видел, какими стали сегодня, и спрашивал себя и не только: когда же зацвело и заколосилось в них это двоедушие?

- Коль о руководителях речь и вы сами были руководителем, что более всего цените в них? - был и такой вопрос.

- Ум. Принципиальность. Справедливость в любых ситуациях. Умение понять человека. Если этого нет, ни кресло, ни размер кабинета, ни ранг не помогут. Уважение нужно каждому. Руководителю без него нельзя. Неуважение вызывает неверие в его поступки и слова. А от этого зависит самоотдача каждого в деле, которым он руководит. Себестоимость этой веры сам испытывал ни раз. И благодарен, что в самые трудные минуты люди верили.

И еще об одном не могла не вспомнить. В одном из последних разговоров был и такой вопрос:

- Что главное в вашей причастности к людям?

Ответил:

- Память. - И продолжил: - Мы часто говорим: "Никто не забыт, ничто не забыто". Но почему-то применительно к тем, кого потеряли в войну. А ведь живой память должна быть и о живущих. Ветеранах войны и тружениках тыла - тоже. Слушал я как-то писателя Федора Абрамова. Мудрую он выразил мысль: "Кто-то сказал, что второй фронт был открыт в сорок четвертом году. Он был открыт в июне сорок первого, когда наши бабы взвалили на себя тяжкое бремя войны":

Для меня лично бабье это мужество и сейчас олицетворяет многое. Хотя их становится все меньше. К сожалению.

Хорошо помню тот день, когда Александру Игнатьевичу вручали юбилейный знак - символ полувекового пребывания в рядах коммунистов. Вечером он позвал к себе внука, подарил ему карту Ленинграда и альбом с его видами. Точками пометил места, где жил, учился, работал. Тогда уже понимал, что годы - они ведь хрупкая вещь: Пусть помнит, что и его дед был когда-то молодым, учился в школе, которая выходила окнами как раз на "Аврору". Ему и его товарищам довелось видеть зарево революции. Может, оттого у них все было красным. Красная армия, Красный флот, Красный путиловец, Красный выборжец: Пусть помнит он и помнят правнуки, что это - цвет Октября, цвет его бессмертия: И еще, пусть помнят и другие вступающие в жизнь, что человека держат и не дают сломаться даже при резком порыве невзгод корни. Глубокие корни.

То же он говорил и мне. Разве такое забудешь. Как же хочется память эту передать и другим:

((0000, Раиса КАЗАКОВА.))